Как-то однажды я напомнил нашей тогда десятилетней дочери: “Говори по-русски, Аня. Ты же – русская девочка». И услышал в ответ то, что способны произнести только наивные до гениальности и совершенно беспощадные детские уста: «Я не русская, я – нормальная». Ну, как вам такое понравится?

Нашим детям, иммигрантам второго поколения, оказывается так важно стать, ну, совершенно такими же, как их сверстники, раствориться в общей среде «нормальной» американской культурной среды. Наблюдая за тем, как мы с вами, оказавшиеся в Америке уже в зрелом возрасте, старательно, но, увы, тщетно силимся слиться с окружающей действительностью, наши детки с лёгкостью и непосредственностью почти неземной вдруг обретают дар речи, которым не мы их одарили, и черты национального характера, которые не мы им привили. И их можно понять, если припомнить те взоры едва ли ободряющего сочувствия, которыми провожают в публичных местах их родителей, сиречь, нас с вами, стоит лишь нам открыть рот и произнести одно единственное слово: ага, дескать, так вы, значит, из этих – из «антипо»!

Как бы мы с вами ни старались, как бы ни пыжились «взять язык», наш акцент останется с нами до конца наших дней. С этим можно бороться, с этим можно смириться или этим можно гордиться, но от этого невозможно избавиться. В этом, если угодно, и заключается «синдром первого поколения» – в неизбывной тоске по родной речи, которой мы через пару лет уже не владеем, и, одновременно – по речи новоприобретённой, которой мы не владеем ещё, и которая, на самом деле, и через двадцать лет, даже обретя некоторую текучесть, будет явственно отзываться то нарочитостью слога, то неуклюжестью тона. Только среди своего же брата-иммигранта, прибывшего в Новый Свет ещё позже нас, мы ещё можем прослыть виртуозами, но даже не пытайтесь опробовать ваши самые залихватские лингвистические потуги на детях. У них может не хватить старательно вами же прививаемого им такта, и вы услышите мнение столь же нелицеприятное, сколь и справедливое: не выпендривайтесь, папочка, вас и на родном наречии понять непросто.

Гораздо благоразумнее, на мой взгляд, да и безопаснее для нашего хрупкого в отрыве от родимой почвы эго оказывается стратегия как раз противоположная – скорее оборонительного свойства, чем наступательного. Следует тщательно изучить границы своих языковых владений, огородить малоизвестные и коварно заковыристые территории, чтобы не вступать в них вовсе, даже ненароком. Очень рекомендуется, например, свести все эти мудрёные перфекты, инфинитивы и прочую глагольную герундию к какому-то одному временному плану и образу действия. Фонетических недоразумений и неловкостей следует избегать, изведя из оборота фонетически рискованные слова и обороты, подобрав им безопасные эквивалентные пары: пляж, например, гораздо спокойнее называть «shore», лист бумаги – «page», краба – «lobster» и т.д.

Правда, на этом пути нас подстерегает опасность иного свойства. Разумно и предусмотрительно ограничив сферу своей языковой свободы, мы, подчас невольно, а подчас вполне осознанно и преднамеренно, замыкаем также и тематический круг нашего общения с окружающими: во избежание всё той же обоюдной неловкости мы каких-то материй считаем за благо не касаться, и искусно избегать. Не чувствуя в себе способности выразиться сколько-нибудь глубоко и проникновенно на всё ещё «двоюродном» языке, мы зачастую сводим наше общение к той полуторавершковой глубине, на которой нам самим нестрашно бултыхаться. Не желая, однако, даже себе самим признаться в этой спасительной уловке, мы корим наших американских собеседников в поверхностности взглядов, интересов и познаний. Ну, о чём с ними можно говорить, кроме рыбалки, покупки домов и продажи автомобилей, – возмущаемся мы, – то ли дело, бывало, наши кухонные философы, эстеты и эзотеры; то ли дело мы сами, бывало, в полночь-заполночь. Эх-эх!

Тут очень важно бывает припомнить, что, во-первых, конечно, не ча на зеркало пенять. Наша речь аккуратно и беспощадно отражает ту самую жизнь, которую мы волей или неволей для себя избрали, тщательно обустроили и ни за какие коврижки не отдадим обратно. Кому-то не хватает общения? Кто-то чахнет от одиночества? Некому душу излить и в манишку поплакаться? Вот странно: ехали-ехали, бежали-бежали, летели-летели от невнимания, непонимания и пренебрежения, и – на тебе: и здесь никто не слушает, никто не вникает, не сочувствует и не соболезнует. Какие они все стали чёрствые, эти бывшие иммигранты. То есть – мы же сами.

Во-вторых, мы, конечно, в тайне-то знали, что так оно и будет, но только верить не хотели. И про ностальгию читали, и про одиночество слышали, но – не верили. Думалось, живут же и там наши люди и как-то привыкают и приспосабливаются. Не сами мы, так дети наши, и т.д. Только вот детям-то как раз ни к чему приспосабливаться не пришлось, ибо они-то вросли в эту почву совершенно точно также, как вросли бы и в любую другую. Ну месяц, ну два, ну максимум полгода, и наше чадушко уже наставительно, хотя пока ещё доброжелательно, поведет нам, как устроена тутошняя действительность, и как нам, недотёпам и неумехам, следует к ней приноравливаться.

И добро бы одна лишь истина, вся истина и ничего, кроме истины, не глаголало устами наших младенцев. Смех и грех наблюдать, как в некоторых домах, забравшее бразды правления всем семейством в свои нежные пальчики, розовощёкое в пшеничных завитушках дитятко открывает все письма, приходящие в дом, решает, что важно, а что нет, выписывает все чеки, подписывает все счета, отвечает на все звонки и т.д. И мы потом с удивлением и разочарованием всплёскиваем руками, дескать, во что эта страна превратила нашего когда-то до покорности послушного чадушку – сплошной разврат и никакой ответственности! Скажешь, бывало, "цыть", и он – как шёлковый, а нынче вон, чуть что, «абьюзом» стращает. Дожили! Не иначе, конец времён наступил ...в отдельно взятой стране.

И, наверное, в каком-то смысле так оно и есть. Отошли те времена, когда семья традиционно состояла из трёх поколений, живущих вместе под одной крышей, как единый организм, в котором каждому члену отводилась своя роль, указывалось своё место, оказывалась своя честь. При этом, среднее поколение было занято добыванием хлеба, а, стало быть, по большей части отсутствовало в доме. Мамы с папами были слишком заняты собой, друг другом и некоторыми другими, пробуя и испытывая на себе всё то новое, чем кипел и бурлил в это время внешний мир. Младшее же поколение тем временем получало наставление в жизни не от них, а от бабушки с дедушкой, которые уже никуда не торопились, всегда были под рукой и, главное, обладали тем опытом, который только и стоило передавать по наследству. Лишь та премудрость и лишь те ценности, которые прошли испытания жизнью по крайней мере двух поколений, были опробованы и сохранились в цельности, оказывались достойными передачи потомкам. Родители сперва должны были стать бабушками и дедушками, чтобы получить право на исполнение этого высокого призвания, и дети были, таким образом, в значительной мере ограждены от страстей века сего, бушующих за стенами дома, и росли под неусыпным, пристрастным, но заботливым присмотром домашних «патриархов».

Увы, здешнее и теперешнее устройство нашего жития-бытия разрушает эту идиллию в пух и прах. Причин тому множество, и о них мы, Бог даст, неспешно потолкуем как-нибудь в другой раз, но ведь мы-то имеем дело уже со следствием, и, наверное, разумнее всего было бы не пенять на измену времён и падение нравов, а попытаться что-нибудь сделать по этому поводу. Ну, и...? – спросите вы, – поворчать-то мы все умеем, а дальше-то что? Хороший вопрос. Попробую ответить.

Подступиться к этой задаче, как всегда, легче всего там, где она сама ещё не подозревает о своём существовании – в её зародыше. Прежде всего, не следует питать себя тщетными надеждами на то, что это наше иммигрантское состояние когда-нибудь кончится, и уж тогда-то мы, уж конечно, уж непременно, уж обязательно... Вот только выучим язык, вот только оформим гринкарту, вот только получим гражданство, вот только... Как сказал безумный и великий Даниил Хармс: «Раз, два, три и – ничего не произошло». И не произойдёт: мы останемся иммигрантами, американцы – американцами, наши дети – нашими детьми. Самой переменной величиной в этом уравнении, как это ни печально, оказываются наши бабушки с дедушками, наш последний и нерушимый бастион. Сохраняя за ними по самой природе им присущую и по праву им принадлежащую роль – хранителей нашей культуры и воспитателей нашего юношества, мы позаботимся и о своей собственной старости, и о благе своего потомства.

Правда, грести нам при этом придётся вверх по течению: западная ментальность в отличие от нашей с вами устремлена вперёд, в будущее, тогда как мы черпаем свои ценности, как раз наоборот, из прошедшего. Для американцев самый лучший компьютер это – самый новый компьютер, самая лучшая машина это – самая новая машина. У нас всё наоборот: мой, пусть не самый быстрый, ПС я за прошедший год узнал вдоль и поперёк и до последней гайки; всё, что в нём могло сломаться, уже сломалось, я уже починил и смогу снова починить, когда снова сломается. Новая же машина для меня полна зловещих неожиданностей, и я трачу абсолютно непродуктивно море времени, осваивая и приспосабливая под себя её подозрительные и ещё непроверенные новшества.

Уважение к опыту и мудрости старших в тутошней поп-культуре не просто отсутствует, а подвергается гонению и преследованиям. Культ физического здоровья, полного энергии и молодости, почти начисто вытеснил собой само представление о здоровье духовном, о несуетливой почтенности и степенной опытности, свойственных как раз старшему поколению. Оно, это поколение, впрочем, тоже имеет право на существование, но лишь при условии косметического, фармакологического или хирургического продления своего молодечества. Что само по себе было бы и неплохо, если бы не пропагандировались эти искусные препараты и методы за счёт унижения и оклеветания примерно одной трети человечества, будто бы, заведомо убогого, непременно несчастного и достойного одного лишь сочувствия.

При этом не стоит, конечно, идеализировать и нашу с вами культуру, в которой, с лёгкой руки коммунистических идеологов и практиков, а также в качестве обратной на них реакции, уже не считая заевшего едва ли не каждого из нас «квартирного вопроса» (Три поколения в хрущёвской «распашонке»? Не смешите меня), стали развиваться самые нездоровые и уродливые формы человеческих взаимоотношений. Хочется лишь верить, что не удалось им выветрить из нас веками складывавшиеся и бережно передававшиеся – в искусстве, в церковной практике, в семейном укладе – истинные и нетленные ценности и идеалы.

Сможем ли мы передать их нашим стремительно американизирующимся детям? Да так, чтобы они не отторгли их как чуждую им и совершенно постороннюю их жизни мишуру, а с жадностью, интересом и благодарностью восприняли бы это своё наследство.

Известен ведь и такой феномен, как «иммигранты третьего поколения» – дети наших детей, которые готовы будут дорого отдать за возможность вернуться, если не физически, то духовно, к своим корням, и напитаться соками той культуры, набраться силой и энергией того народа, из которого они произошли. Как много смогут донести до них их родители, так старательно вытравляющие из себя малейшие намёки на инаковость? Полагаться на них, значит обречь «третье поколение» на полное растворение в американской, как они это называют, плавильне («melting pot»).

А чем это, собственно, плохо? И, может быть, это мы из зависти к ним, «нормальным», так петушимся и хорохоримся по этому щекотливому поводу? Да ведь, если честно признаться, то и сами мы отнюдь не являемся представительными образчиками своей, для простоты назовём её – русскоязычной, культуры, оставшейся там, позади. И оказались мы с вами в этих благословенных краях как раз потому, что она, тамошняя культура, нас отторгла, придя в конфликт с нашими внутренними ценностями: духовными, семейными, национальными и т.д. Чего же мы хотим от своих чад? Уж не пытаемся ли мы на них перенести – с больной головы на здоровую – бремя и муку нашего в остальном безнадёжного и в основном безмятежного иммигранства? 

И, может быть, совсем не так плохо, что они с лёгкостью необыкновенной ставят галочку напротив строки «American» в графе о национальности, в результате чего официальная демография и статистика сходят с ума, регистрируя в нашем штате всего на всего двенадцать тысяч русскоязычного люда, что ну никак не вяжется с соответствующими данными иммиграционных ведомостей. Куда же, спрашивается, подевались остальные сорок с гаком тысяч? И в какое это небытие вдруг дружно канули дети их? Ответ на это прост и очевиден – растворились, переплавились и «онормалились» до неузнаваемости. С обретением вожделенного и долгожданного звёздно-полосатого гражданства признаваться в своём происхождении становится как-то неловко и чуть ли ни антипатриотично. Так из одного полуподпольного бытия мы перекочёвываем в иное, гораздо более благоустроенное внешне, но едва ли не более дискомфортное внутренне.

Так как же нам быть? Какое-такое средство, какую-такую таблетку употребить, чтобы наша русскоязычность из утилитарного «средства общения» вновь обернулась тем самым, что определяет наше особое местоположение и стояние в этом пёстрящем и многоголосом мире Божием? Для нашей дочери Ани этим магическим зельем оказалась наша первая поездка обратно в Москву после почти десятилетнего перерыва, когда вдруг оказалось, что не только её чудаки-родители говорят на этом никому в Миннесоте не нужном русском языке, но и ещё несколько десятков миллионов человек. И когда стали обретать физический смысл такие понятия, как «Кремль», «школьный двор», «очередь за билетами» и проч.

Не думаю, что это лекарство универсально, а потому приглашаю нас всех поприпомнить, чему нас в жизни научили – уроки русского.